«Я боюсь сказать, из чего родился мой новый роман!»: интервью с писательницей Диной Рубиной

«Я боюсь сказать, из чего родился мой новый роман!»: интервью с писательницей Диной Рубиной

18.01.2019 • 8 329 просмотров

Первый рассказ Дины Рубиной напечатали в журнале «Огонек», когда она еще училась в школе. Девочка, которую выгоняли с уроков математики и хвалили за сочинения, проснулась знаменитой. Впрочем, свою биографию Дина Ильинична считает «заурядной и абсолютно скучной», а детство описывает так: «настаивание жалкого цыплячьего мозга на спирту и специях жизни колониальной столицы». Гораздо охотнее она делится историями создания своих романов и жизненными впечатлениями, в которых творчески «вызревала». Об этом писательница рассказывает увлеченно, ярко, остроумно — в свежем интервью.

Дина Рубина, архивное фото

— Анна Ахматова писала: «Когда бы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…». А из какого «сора» рождаются ваши произведения?

— Из сора, в полном смысле! Знаете, иногда я просто сажусь за чашечкой кофе где-нибудь в кафе, и рядом со мной за соседним столиком сидят две матроны в возрасте. Я прислушиваюсь к беседе, у меня вырастают такие огромные уши. И, например, одна женщина говорит: «Ну не хватает мне этих денег! Я сказала ему! Что мне на панель идти?». А вторая отвечает: «Дорогая, в нашем возрасте уже не стоит путать панель с папертью». И я замираю от счастья и немедленно это записываю. Все сюжеты зарождаются из мелочей совершеннейших. Я даже боюсь сказать, из чего родился мой новый роман!

Я сидела за утренней лентой новостей (всегда смотрю, что происходит в двух странах: в России и Израиле). И вдруг среди самых обыденных новостей я прочла: «Гражданин Израиля писатель-детективист Евгений Перчиков вчера в одиночной камере тюрьмы в Иерусалиме покончил с собой, вскрыв паховую вену». У меня остановилось дыхание, потому что Женя был моим большим другом, авантюристом, прекрасным писателем. Единственную свою книгу он издал в 80-х годах, после чего мотался по всему миру, убил двух жен в США, сбежал в Израиль, был арестован и, конечно, знал, что его отправят обратно в Америку и казнят. Поэтому вот так сам закончил свою жизнь.

И вот я подумала: черт возьми, какой финал жизни! Потом в ажиотаже побегала по квартире. Как назло, мужа не было дома, чтобы ему все это вывалить. И я кричала своему псу: «Какой финал жизни!». Потом замерла и подумала: а какой финал романа! Какой, черт возьми, финал романа! И села писать книгу.

А, к примеру, на роман «Русская канарейка» меня вдохновила скромная брошюрка, которую мне положили на стол в одном из книжных магазинов, где я подписывала «Синдром Петрушки» для публики. Подошел какой-то высокий дядя, с гордостью сказал: «А это вот моя книжка, прочтите, пожалуйста». В номере отеля, прежде чем выкинуть все, что мне подарили (это я говорю всем, кто приносит мне свои книги), я просмотрела эту брошюрку. Там было написано на обложке: «Русская канарейка вчера, сегодня и завтра». Я подумала — это юмор, наверное, там четверостишья, типа Губермановских. Открыла, а там поэма любви, там страсть на каждой странице: спаривание, обучение пению, выведение, кормление породы русская канарейка. И я смеялась, повторяя про себя «русская канарейка, русская канарейка…». Я поняла, что это название романа, а еще — кличка разведчика, главного героя.

Знаете, писатели вообще сумасшедшие, они разговаривают сами с собой или с героями или за героев. Такими голосами: — а что ты мне сказал? (тонким) — А что ты мне сказала? (басом)…

— Название — удивительная вещь. Вот родился ребенок, и пока он еще не названный — малыш и малыш, такой же, как все. А когда появляется имя, возникает судьба. Как вы выбираете имена для своих романов?

— Это подкожные, я бы даже сказала, интимные вещи. Взять, к примеру, «Ангельский рожок». Казалось бы, название было на поверхности, потому что преподавательница, старуха-баобаб, которая учила героя играть на английском рожке и бесконечно что-то втемяшивала маленькому мальчику в голову, она произнесла: «Есть еще одно название — ангельский (не английский), ангельский рожок. Послушай этот голос…». Перебирая реплики героев, мы с редактором в итоге остановились на этом названии.

— А с «Бабьим ветром» было иначе: я решила, что это будет книга о Женщине с большой буквы, которая летала в своей молодости так высоко, которая любила так высоко, а ныне занимается приземленным делом. Я писала роман, но до последнего не знала, как его назвать, пока случайно не наткнулась на маленькую статейку о том, что ветра, оказывается, тоже имеют имена. Вот на Камчатке есть «бабий ветер». Почему бабий? Потому что там сыро, много хмурых, влажных дней, — плохо сохнет белье. И когда в редкие дни, раз-два в месяц задувает легкий сухой ветерок, все женщины принимаются судорожно перестирывать все, что есть в доме. И тогда дворы, дома, балконы плывут под парусами белых простыней, пододеяльников, шалей — под «бабьим ветром».

— Расскажите о вашем периоде жизни в средней Азии

— О средней Азии я могу рассказывать бесконечно. Это благословенный край, где на деревьях растет все, в том числе, и будущие писатели. Я тоже росла на деревьях, потому что климат — он очень создает человека. Я помню, когда писала роман «На солнечной стороне улицы», расспрашивала режиссера Станислава Митина, друга моего детства, о Ташкенте, о том времени, когда мы росли. Он сказал: «Помнишь, мы все время бегали босиком по улице? Если бы мне нужно было создать памятник детству, я бы прибил на стену синие сатиновые трусы».

Мой отец любил повторять: «Надо сократить ее арычное время». Арыки в жару были потрясающей прохладой, прибежищем босых ног. Там всегда валялись битые стекла, у меня до сих пор стопы в тоненьких шрамах, но какое же это было счастье и свобода!

В то время советская Азия формировала совершенно иного человека — гибкого, бесстрашного. Я объездила весь мир за свою биографию и встречала ташкентцев в Америке, Германии, Голландии — где угодно. Я не помню ни одной несчастливой судьбы. Это были люди, которые приезжали с одним чемоданом, начинали с мытья полов в барах и подъездах, а потом пёрли и пёрли, пока не становились начальниками управлений, каких-нибудь министерств. Я не знаю неудачливых среди этих людей, они варились в таком мощном конгломерате характеров, лиц, языков, народов. У нас в городе жило 98 национальностей. Никто не считал себя выше кого-то. В классах учились русские, украинцы, белорусы, поволжские немцы, высланные Сталиным, дети греческих коммунистов, грузины, армяне, евреи, татары — казанские и крымские.

Помню, как дядя Садык выносил в руках миску свежайшего плова (всегда все угощали соседей), а я такая маленькая, тощенькая — кручусь под ногами. И он мне говорит: «Дина, ты такой худо-о-о-й, бле-е-е-едный. Ты больше кушай, морда красивый будет, как сковородка!».

Вот это кипение типов человеческих и дало моей прозе мощную подпитку. Тут я не причем, и мое воображение не причем. Я их всех видала сама. Я видала тетю Пашу, уполномоченную по лестничной клетке. Она одевалась так: синие мужские трусы, мужская майка и клеенчатый фартук поверх. В этом она развешивала белье и соседки кричали ей: «Паш! А Паш! Ну тебе прям в лебядиное озеро!», а она отвечала: «А шо такое! Я ж в фартуке!». Этот говор сливался в прекрасную музыку под ярким солнечным небом. Мне ничего не пришлось придумывать.

Дина Рубина, автограф-сессия

Что вы любите читать сами?

(смеется) Я думаю, это все равно, что спросить летчика, куда он любит летать. Куда пошлют. Куда выпишут направление. Понимаете, мой диспетчер — это мой внутренний хозяин. Я пишу какую-то вещь, и мне нужны Вязники, его железнодорожная станция, — а значит, и типы поездов, а значит, и расписание, как ходили поезда, а значит, и растительность средней полосы России, и так далее. Поэтому читаю статьи, справочники — все, что нужно для работы.

Но скажу вам честно, чтобы совсем уж не выглядеть производственной теткой, я иногда читаю классику. Это санитарная мера для языка: немножко Бунин, немножко Чехов, Набоков. Понятно, что знаю их почти наизусть, но вдруг мелькнет какая-то фраза, которую я прежде не увидела — не читательским глазом, а писательским. И я понимаю: как здорово автор здесь сменил интонацию и обращение с первого лица на третье. Надо «забрать» себе.

Пикассо признавался как-то: «Мы рисуем картины понравившихся нам художников». Бывает у вас соблазн взять и написать в таком же интонационном или стилистическом ключе после чтения великих классиков?

— Я думаю, что это удел молодости. Где-то на 45-м году, прямо скажем, не высокого стиля творческой деятельности, а работной каторги, ты никуда не можешь деться, — ты в «железном корсете» собственной интонации. Да, хочется почитать какого-нибудь современного мощного, талантливого писателя, потому что это заразно, это вирус.

Есть люди, влюбленные в свое творчество. У меня, к сожалению, все иначе. Все, что я беру читать, мне кажется дико талантливым. Потом, когда я возвращаюсь к своим текстам, первая мысль: «Это полное говно!». Мне просто нельзя читать чужое, пока я работаю над своим. А хотелось ли подражать? Хотелось! Я помню, под каким впечатлением была в свои 15 лет от повести «Над пропастью во ржи». Допускаю даже, что моя повесть «Когда же пойдет снег» немножко оттуда. Может быть… Но потом вступает в дело, прорастает, как трава, твое детство, вот этот юг, отсутствие внутри сэлинджерского Нью-Йорка. Человек, рожденный при высоких градусах температуры, прокален этой температурой, и она обязательно победит средние широты.

Бывают ли у вас творческие кризисы? Как вы из них выходите?

— Творческие кризисы бывают между тремя и четырьмя часами ночи. Ежедневно. Как я из них выхожу? Очень просто: надеваю халат, тащусь на кухню, варю кофе, потом присаживаюсь к компьютеру и постепенно выхожу из кризиса. Знаете русскую народную песню: «Эх, дубинушка, ухнем. Эх, зеленая сама падет»? Примерно на сорок пятой минуте работы меланхолия уходит под напором творческих нужд.

Каждому писателю хочется быть с собственной «изюминкой», даже если вокруг полно изюма. А в чем — ваша, как думаете?

— Это вопрос не ко мне — к моим читателям. У меня не изюм, а хлебобулочное производство гигантских масштабов. Для меня каждый роман — это поле для большого замеса, там уже не до изюма. Там скорее полкило кардамона. Изюминки — для дамского романа. У меня и специи, и напитки покрепче.

— Многие издатели, литературные критики пытаются вывести некий идеальный рецепт книги, которая станет бестселлером. Говорят об этом и писатели. Есть ли у вас представление, набор каких качеств может сделать произведение успешным?

— Если бы это было известно, если бы существовал рецепт, мы бы уже не говорили о творчестве, о божьей искре, которая, конечно, осеняет во время работы. Вдруг что-то сверкает… Вот то самое «Ай да Пушкин, ай да сукин сын», когда он бегал и кричал — я думаю, что уж Александру Сергеевичу были известны все рецепты. Тем не менее, случилось что-то: сцепление сюжета, стиля, слов, неизвестно чего еще.

В работе обязательно бывает хотя бы несколько моментов, когда ты сидишь и думаешь (не «сукина дочь», конечно), но «Черт, это неплохо. Ей-богу, это неплохо!» И даже когда ты утром перечитываешь и понимаешь, что выкинуть надо половину вчерашней писанины, а доходишь до этого абзаца и думаешь: «Неплохо!». Концентрация таких моментов на квадратный сантиметр текста, и дает ощущение радости. Текст должен быть живым. Ты сквозь бумагу должен видеть живых людей, их мир, и ты должен хотеть там остаться. Даже если там происходит что-то невыносимо тяжелое, острое, может быть даже криминальное. Но тебе хочется там остаться, потому что ты видишь всю картину, всю идею…. Если бы это можно было объяснить, если бы можно было преподавать это на кафедре Литературного института, тогда вы бы просто не задали этот вопрос.

— В ваших книгах поражает глубина проникновения в ту специфику, которую вы описываете. Касательно живописи, понятно, откуда вы берете материал, а что насчет других специальностей? Как вам удается так тонко овладеть материалом, как будто вы всю жизнь этим занимались?

— Конечно, это никакое не проникновение, а иллюзия проникновения. Писатель создает иллюзии — жизни, истории, судьбы и профессии. Вы сказали, живопись — понятно… Ничего не понятно! Я закончила «Почерк Леонардо», где были оптика, цирк, мотоциклы, и масса вещей и дел, о которых я не имела понятия. Я тогда намучилась и подумала: все! Следующую книгу напишу о художниках, здесь уж я собаку съела — дочь художника, жена художника. Мне будет легко. Ни черта! Очень трудно писался роман «Белая голубка Кордовы». Я ухнула в толстенный том техники реставрации, техники живописи, мучила и мужа, и отца, это было безумно тяжело.

Дина Рубина на творческой встрече в Центральном Доме Художника, декабрь 2018

— Как вы относитесь к экранизациям своих книг?

— Скажем так, есть работы, за которые не стыдно. Удачные фильмы, на мой взгляд — «На верхней Масловке», там Женя Миронов играет и гениальная Алиса Бруновна Фрейндлих. Я сама писала сценарий. Фильм по рассказу «Любка» — тоже хороший. Вот, пожалуй, и все, что действительно получилось и что лично мне не страшно смотреть.

— Ваши герои — это всегда образы, созданные с прототипов?

— Прототипы есть почти всегда. Но прототип, со своими бытовыми неурядицами, проблемами, бесконечной говорильней, какой-то своей судьбой, — не может даже близко сравниться с литературным героем. Герой, едва ступив на страницы, летит себе — куда хочет, и делает — что хочет. Мой собственный муж — тоже литературный герой, причем самый любимый: он всегда говорит то, что я напишу. Иногда Боря прочитает и спрашивает: «Когда я такое говорил?» Я отвечаю: «Когда-когда! Что-то у тебя с памятью стало. Говорил!»

А вот образы писателей в моих книгах — собирательные. Я могу выбрать хоть 16 прототипов наугад, они все абсолютно чокнутые, — посмотрите на меня.

— Что вы могли бы посоветовать начинающим писателям?

— Сразу вспоминается интервью с писателем Леонидом Леоновым, когда он уже был пожилым человеком, корифеем. На юбилей к нему пришел корреспондент. Леонов отвечал на вопросы, что-то долго убедительно говорил. И тут журналист спрашивает: «Что вы сегодня хотели бы сказать молодому поколению писателей?». Леонов сделал глубокомысленную паузу и царственным голосом произнес: «Ничего».

Писатель должен пройти свою дорогу. Всегда, во все времена казалось, что нынешнее время — особенно тяжелое для творчества, для молодых творцов. Но что могло быть тяжелее советского времени? Чтобы вступить в Союз писателей, нужно было издать две книги, а чтобы издать книги, нужно было иметь членство Союза писателей! Сейчас вы можете разместить свои тексты на литературных порталах, вас заметят. Многие серьезные писатели пришли из сетевой литературы, воля случая тут высока. К примеру, Франсуаза Саган с великого бодуна послала свою рукопись «Немного солнца в холодной воде» в издательство. Текст напечатали, и Саган проснулась знаменитой.

Записала Екатерина Королева

Другие статьи автора

Чтобы оставить комментарий, зарегистрируйтесь
или войдите в личный кабинет